|
|
|
|
Игорь Иванович Бабанов
|
17 января 2017, 11:33, автор - хозяин блога
Игорь Иванович Бабанов
Поступление Муравьева в свиту Его Величества. Война 1812 год
|
Глава IV. Поступление Муравьева в свиту Его Величества во квартирмейстерской части. Война 1812 года (по запискам Н.Н. Муравьева). — Курута. — Бенигсен. — Тяжелая рана при Бородине. — Генеральный штаб того времени. — Московское заведение для колонновожатых. - Исторически очерк генерального штаба в России. — Заслуги Mypaвьевых.
Выше уже было упомянуто о поступлении М.Н. Муравьева в декабре 1811 года в колонновожатые. Так как для производства в офицеры обычай требовал oт всех колонновожатых удостоверения в приобретении и основательных познаний в математике, то вероятно с этой целью бывший вице-президент Общества Математиков по желанию отца и быль подвергнут экзамену академиком Гурьевым. В оригинальном свидетельстве строгого и скупого на похвалы академика изложен следующий довольно любопытный отзыв: чинил испытание поступившему ныне в корпус колонновожатых, дворянину Михаиле Муравьеву, в чистой и прикладной математике; и по испытании оказалось, что он имеет весьма хорошие способности и особенную склонность к сим наукам. Судя по летам его, совсем ожидать было не можно, чтобы познания его, в оных такт далеко простирались, и паче всего то достопримечательно, что ему, юноше еще, известны лучшие по сим предметам писатели, которых сочинения он удобно понимает и разбирает. По сему без сомнения надеяться можно, что со временем, когда достигнет до совершеннолетия, он ознаменует себя отличными успехами -.
В звании колонновожатого Муравьев был всего один месяц, и 27 января 1812 года получил первый офицерский чин прапорщика свиты Его Величества по квартирмейстерской части. Из числа произведенных тогда 18 человек в офицеры, Михаил Муравьев был поставлен в списке старшим, а Артамон Муравьев последним. Вместе с ним были произведены: граф Апраксин, граф Сергей Строганов, Лукаш, Глазов, оба Мейендорфа, Даненберг, Фаленберг, Цветков, Дитмар, Рамбург и др. — Кроме вышеприведенного испытания академика Гурьева, Муравьев был подвергнут еще другому в главном штабе и оказался сведущее своих экзаменаторов. На другой день после производства в офицеры, Муравьева назначили дежурным смотрителем над колонновожатыми и преподавателем математики вместо старшего его брата Николая. Вскоре после этого он был назначен по распоряжение князя Волконского экзаменатором при главном штабе. Бывший тогда председателем департамента дел военных в государственном совете граф А.А. Аракчеев, имея в виду необыкновенную молодость Муравьева, усомнился в способности его экзаменовать других и назвал при этом Муравьева ребенком. Когда же князь Волконский продолжал отстаивать сделанное им назначение и предложил графу лично удостовериться в экзаменаторских способностях молодого офицера, то граф Аракчеев сам явился на экзамен, внимательно следил за каждым словом Муравьева и сделал ему несколько вопросов, на которые тот отвечал весьма удовлетворительно. Князь Волконский, заметив, что молодой экзаменатор, произвел благоприятное впечатление на графа, наконец спросил его: как же вы теперь изволите полагать, может он исполнять обязанность экзаменатора, или же еще молод? — Граф Аракчеев, вообще нелюбивший отказываться от своих мнений, на этот раз ответил: может и очень может; что же касается до его молодости, то, с Божиею помощью, недостаток этот с годами совершенно исправится.
Учебные занятия Муравьева вскоре однакож должны были прекратиться. На западной границе России наполеоновские полчища собирались грозными тучами. Ни для кого не было сомнения, что приближается борьба, долженствовавшая решить участь нашего отечества и с тем вместе судьбу Европы, давно уже пресмыкавшейся у пят венчанного полководца. Во всех управлениях военного ведомства всю зиму кипела у нас сильная деятельность. — Наконец в конце марта военный министр Барклай де-Толли выехал в Вильну для принятия начальства над 1-ю западною apмиею. Лица, принадлежавшие к штабу его, выехали из Петербурга еще прежде. В начале апреля отправился туда же и молодой Муравьев, в числе прочих прикомандированных к штабу
армии. В Вильне впродолжение полутора месяца он оставался почти без дела, и только 1 июня когда состоялось распределение офицеров квартирмейстерской части по корпусам и дивизиям, он, вместе с братьями своими Александром и Николаем, получили назначение состоять при штабе 5-го гвардейского корпуса, бывшего в то время под начальством цесаревича Константина Павловича. Муравьев отправился к месту нового своего служения в г. Свенцяны, грязный жидовский городок в 76 верстах от Вильны. Когда, с открытием военных действий, войска 1-й армии, уступая натиску превосходного числом неприятеля, отступили к этому городу, находившемуся в центре расположения всей армии, то 5-й корпус, а за ним и остальные направились в лагерь под Дриссою.
«По приходе к Смоленску», говорить в своих неизданных записках Н.Н. Муравьев, «мы стали лагерем в двух верстах от города. Квартира великого князя была на мызе: так как мне и брату не было никаких занятий, то мы отправились на несколько времени посетить знакомых. Брат Михайло отправился в семеновский полк, где его любили, а я — в кавалергардский, к Лунину, и мы таким образом провели дня три. Александр находился при генерале Лаврове, командовавшем тогда гвардейскою пехотою. Служба наша не была видная, но трудовая, ибо почти не проходило ни одной ночи, в которую бы нас куда-нибудь не посылали. Мы обносились платьем и обувью и не имели достаточно денег, чтобы заново обшиться; завелись насекомые; наши лошади потощали от безпрерывной езды и от недостатка в корме. Михайло начал слабеть в силах своих, но поудержался в здоровье до Бородинского сражения, где он, как сам потом мне говорил: к счастью был ранен, не будучи в состоянии болеe выдержать усталости и нужды. У меня открылась цынготная болезнь. Все приказания и распоряжения по войскам гвардейского корпуса передаваемы были от его высочества чрез состоявшего при его особе и исправлявшего должность обер-квартирмейстера, гвардейского корпуса полковника Куруту, и потому офицеры гвардейского генерального штаба находились в его владении». Нижеследующие подробности, извлеченные из упомянутых записок Н.Н. Муравьева, могут дать некоторое понятие как о нравственных свойствах этой личности, игравшей в свое время весьма значительную ролю, так и вообще о службе офицеров генерального штаба в эпоху отечественной войны.
«Курута мало безпокоился о нашем положении – говорит Муравьев - а только быль ласков и с приветствиями безпрестанно посылал нас по разным поручениям. Брат Михайло сказывал мне, что, возвратясь однажды очень поздно на ночлег, и чувствуя лихорадку, он залез в шалаш, построенный для Куруты, пока тот где-то ужинал. Шел сильный дождь, и брат, продрогший от озноба, уснул. Курута вскоре пришел и, разбудив его, стал выговаривать ему, что он забылся и не должен был в его шалаше ложиться. Брат молчал; когда же Дмитрий Дмитриевич перестал говорить, то Михайло лег больной на дожде. Тогда Куруте сделалось совестно; он призвал брата и сказал ему: вы дурно сделали, что вошли в мой шалаш, а я еще хуже, что вас выгнал — и затем лег себе спокойно, не пригласив к себе брата, который охотнее бы согласился умереть на дожде, чем проситься под крышу к человеку, который счел бы cиe за величайшую милость, и потому, он не жалуясь на болезнь, провел ночь на дожде. Брат Михайло обладал необыкновенною твердостью духа, которая являлась у него еще в ребячестве. Часто случалось, что Константин Павлович, видя нас ночующими на дворе у огня и в полной одежде, т.е. в прожженных толстых шинелях и худых сапогах, называл нас в шутку тептерями, но мы не переставали исправлять должность слуги и убирать своих лошадей, потому что никого не имели для прислуги. Впрочем данная нам кличка тептер не сопрягалась с понятием о неблагонадежных офицерах; напротив того, мы постоянно слышали похвалы от своего начальника, и службу нашу всегда одобряли».
По прибытии к армии князя Кутузова, старший брат Михаила Николаевича, Александр, был командирован в appиepгард в распоряжение генерала Коновницына; второй же, Николай, был переведен в новую главную квартиру под команду генерала Вистицкого. Сам же Михаил Николаевич, при дальнейшем отступлении к Можайску, постоянно следовал с гвардейским корпусом до 21-го августа, когда главная квартира подошла к Колоцкому монастырю. Здесь Муравьев получил приказание явиться к вновь назначенному начальником главного штаба западных армий графу Беннигсену и состоять при нем для исполнения поручений.
Граф Леонтий Леонтьевич Бенниигсен (род. 1745г. в Брауншвейге, умер в Ганновере 1826г.), бывший виленским генерал-губернатором и главнокомандующим apмиею во время прусской войны 1806—1807г., жил по заключении тильзитского мира в Закрете, прекрасном своем имении в 3 верстах от Вильны. Обладая несомненными военными талантами, решимостью и холодным расчетливым умом, Беннигсен с тем вместе был надменен, неблагодарен и склонен к проискам. — Высокий и стройный, он, по словам Д. Давыдова, возвышался над полками как знамя, но сердце солдат к нему не лежало; они как-то немо к нему относились, боялись его, но не любили. Назначение главнокомандующим apмиею Барклая де-Толли, еще весьма недавно служившего под его начальством, не давало ему покоя. Находясь при главной армии со времени выступления ее из Вильны, Беннигсен был свидетелем постоянно возраставшего недоверия войск к новому своему предводителю. Солдаты и офицеры не могли равнодушно видеть уныния и слез православного народа, оставляемого на жертву шляхты, жидов и французов — трех адских бичей, под которыми должна была терзаться несчастная страна. Не только офицеры, но и генералы явно осуждали распоряжения своего главного военачальника, не стесняясь даже присутствием нижних чинов. Неудовольствие в войсках, невидевших конца своему отступлению, увеличивалось с каждым переходом и, наконец, с сдачею Смоленска — этого древнего русского достояния, достигло крайних пределов. Объезжая под Смоленском войска, главнокомандующий мог собственными ушами слышать ропот против себя своих подчиненных. Между высшими чинами армии в то же время брошена была анархическая мысль об избрании иного главнокомандующего из числа двух старейших полководцем, находившихся при армии. Полководцы эти были: Багратион и Беннигсен. Трудно решить теперь, в чьем уме могла зародиться подобная мысль: в голове ли английского коммисара Роберта Вильсона, следовавшего при главной квартире, или же у честолюбивого ганноверца Беннигсена; но можно с достоверностью полагать, что никогда чистая душа Багратиона не была источником себялюбивых замыслов или безначалия, разбивающего в дребезги повиновение младшего к старшему — основной догмат не только войска, но и всякого благоустроенного общества. Как бы то ни было, но Барклай был вынужден просить Беннигсена удалиться из армии. Новый главнокомандующий, князь Кутузов, назначил его, как уже было упомянуто, своим начальником главного штаба. Надо полагать, что дарования Беннигсена действительно были необыкновенны, если принять в соображение, что он до конца своей службы не знал языка, которым говорила русская армия, и что все бумаги переводились для него на французский язык. Можно посудить, какова же должна быть армия, которая и при непонимавшем ее предводителе могла отражать с успехом удары, наносимые ей первым полководцем в мире. Положение офицеров квартирмейстерской части, состоявших при Беннигсене, по временам было весьма тягостно: кроме исполнения других обязанностей, они иногда должны были просиживать ночи за переводами с русского на французский язык важнейших бумаг и печатных распоряжений, указов и манифестов. Таким образом в самый разгар сражения при Шевардине, почти под выстрелами неприятеля, Муравьеву довелось заниматься упражнениями в переводах для своего начальника. Но при Беннигсене Муравьев состоял весьма недолгое время. В день Бородинского сражения, находясь на батарее Раевского, в нескольких шагах от Беннигсена, Муравьев был ранен ядром в левую ляжку. Снаряд вырвал часть мускулов, но по счастью не задел самой берцовой кости. Повалившись вместе с убитою лошадью, Муравьев в безпамятстве распростерся на земле.
Было уже около 11 часов. В это время прискакал с левого фланга в село Горки с каким-то донесением к главнокомандующему адъютант Беннигсена поручик л.гв. семеновского полка кн. Голицын. Бурка его была в крови. Обратившись в стоявшим тут же двум братьям Муравьевым, Александру и Николаю Николаевичам, он им сказал: это кровь брата вашего Михаила -. К этому Голицын присовокупил, что стоя с ним рядом, он видел, как его сбило ядром с лошади, но что затем не знает, остался ли он в живых или нет. В записках своих Н.Н. Муравьев говорит: «не выражу того чувства, которое поразило нас при сем ужасном зрелище и вести. Мы поскакали с Александром на левый фланг по разным дорогам, и я скоро потерял его из вида. Встревоженный участью брата, который представлялся мне стонающим среди убитых, я мало обращал внимания на ядра, которые летали как пули, осматривал груды мертвых и раненых, спрашивал всех, но не нашел брата и ничего не мог о нем узнать. Подвигавшаяся в это время к нашим линиям громады французской конницы и завязавшийся рукопашный бой побудили меня приостановится…Участь брата Михаила тревожила меня. Если его не успели вынести с поля сражения до этой схватки, то наверное не мог он уже быть в живых; если же успели, то его надобно было искать в Татарках. Следуя за ранеными, я спустился в лощину, по коей они тянулись вереницею и куда попадали только неприятельские гранаты, добивавшие их осколками своих взрывов. По всей лощине стояли лужи крови, среди которых многие из раненых умирали в судорожных страданиях. В таком же положении находилось множество изувеченных лошадей, боровшихся со смертью. Картина ужасная! Стон и вопль смешивался со свистом ядер и гранат! Выехав на большую дорогу, я поворотил вправо к Татаркам; но никто о брате ничего не знал; люди наши однако говорили, будто видели его сидевшим саженях в 30-ти от большой дороги. Александр возвратился с левого фланга и также не нашел брата. И так мы полагали Михайлу в числе того множества раненых, которых члены были разметаны ядрами, или раздавлены артиллериею...Но в надежде еще найти его, Александр, на всякой случай, выпросил у Вистицкого позволение, ехать в Москву, чтобы искать брата по дороге между множеством раненых, которых везли на подводах. Так как мы во всем терпели большой недостаток, то условились с Александром, чтобы мне отпроситься в село Осташово, взять оттуда несколько лошадей, продовольствие и, если бы оказалось возможным, денег. Село cиe лежит в 35-ти верстах от Бородина и 41 от Можайска. — Вистицкий отпустил меня 27 августа ввечеру. И отправился один верхом рысью, но отьехав верст 8, встретил казачий пост, которым меня не пустил далее, говоря, что имеют строгое приказание никого не пропускать по этой дороге, потому что неприятель ее уже занял. Это было справедливо, ибо тут же приведены были пленные французы разъездом казаков, от которых я узнал, что они взяли пленных в селе Бражникове, отстоящем от нашей деревни на одну версту. И так ночью я возвратился назад…В Осташово заходило человек 60 французских мародеров, которые побили стекла в доме, сорвали с билиарда сукно и поколотили управителя; но более ничего не могли сделать, потому что собравшиеся крестьяне часть их выгнали, а другую убили. Рано по утру, 28 числа, мы снова отправились отыскивать брата Михайлу. Медленно ехали среди множества раненных и всех распрашивали, описывая им приметы брата, но ничего не узнали. Наконец подпоручик Хомутов, ехавший мимо, сказал нам, что 27 числа он видел брата Михайлу жестоко раненого на телеге, которую вез московский ратник, и что брат поручил ему известить нас о себе. Равнодушие товарища Хомутова, не известившего нас о том накануне, заслуживает всякого порицания и он не миновал наших упреков. Мы продолжали путь свой и розыскания — проезжая через селения; один из нас заходил во все избы по правой стороне улицы, а другой по левой. Но в этот день мы его не нашли. Я остался ночевать в главной квартире, Александр же поехал далее. 29 числа я отправился в Москву. В горестном положении увидел я столицу...Я прискакал в свой дом, полагая найти там отца и братьев. Старший кучер, испуганный, подбежал ко мне и не узнав меня, принял лошадь. Я с шумом вбежал в комнаты, но Александр, встретив меня, остановил: тише, тише - сказал он — Михайло умирает; у него антонов огонь показался и теперь ему делают операцию -. Осторожно войдя в батюшкин кабинет, я увидел брата Михайлу, лежащего на спине; доктор Лемер (Lemaire) вырезывал ему снова рану и пускал из нее кровь. Михайло, узнав меня, кивнул головой и во все время мучительной операции лицо его не изменялось. Приятель его Петр Александрович Пусторослев тут же находился. Дом уже был почти совсем пуст. Князь Урусов выехал с батюшкой в Нижний-Новгород, куда все московское дворянство укрылось. В доме осталось только несколько старых слуг наших и те вещи, которых за скоростью не успели вывести. Я вышел из комнаты раненого. Лемер окончив операцию, подал нам некоторую надежду на выздоровление брата, впрочем очень малую. Ввечеру Александр разсказал мне случившееся с Михайлом, по его собственным словам».
«Во время Бородинского сраженья Михайло находился при начальнике главного штаба, генерале Беннигсене на Раевского батарее в самом сильном огне. Неприятельское ядро ударило лошадь его в грудь и, пронизав ее на сквозь, задело брата по левой ляжке так, что сорвало все мясо с повреждением мышиц и оголило кость. Судя по обширности раны, ядро казалось было двенадцати-фунтовое. Брату был 16-й год от роду. Михайлу отнесли сажени на две в сторону, где он неизвестно сколько времени пролежал в безпамятстве. Он не помнил, как ударило его ядром, но пришедши в память, увидел себя лежащим среди убитых. Не подозревая себя раненым, он сначала не мог сообразить, что случилось с ним и с его лошадью, лежавшею в нескольких шагах от него. Михайло хотел было встать, но едва приподнялся, как узнал и почувствовал тогда сильную боль, у видел свою рану, кровь и разлетавшуюся в дребезги шпагу свою. Хотя он был очень слаб, но имел еще довольно силы, чтобы несколько приподняться и просить подле него стоявшего Беннигсена, чтобы его вынесли с поля сражения. Беннигсен приказал вынести раненого, что было исполнено четырьмя рядовыми, положившими его на свои шинели. Когда же они вынесли его из огня, то положили па землю. Брат дал им последний червонец и просил их не оставлять его, но трое из них ушли, оставя свои ружья, а четвертый, отыскав подводу без лошади, взвалил его на телегу, сам взявшись за оглобли, вывез ее на большую дорогу и также ушел, оставя ружье свое на телеге. Михайло просил мимо ехавшего лекаря, чтобы он его перевязал, но лекарь сначала не обращал на него внимания: когда же брат сказал ему, что он адъютант Беннигсена, то лекарь взял тряпку и завязал ему ногу просто узлом. В это время подошел к брату какой-то раненый гренадерский поручик —несколько хмельной, и сев ему на ногу, стал разсказывать о подвигах своего полка. Михайло просил его отслониться, но поручик ничего слышать не хотел, уверяя, что он такое же право имеет на телегу. Такое положение на большой дороге было очень неприятно. Мимо брата провезли другую телегу с ранеными солдатами. Кто-то из сострадания привязал оглобли братниной телеги к первой и она потащилась потихоньку в Можайск. Брат был так слаб, что его провезли мимо людей наших и он не имел силы сказать, чтобы остановили его телегу. Таким образом он был привезен в Можайск, где опять с телеги положили его на землю и бросили одного среди умирающих. Сколько раз ожидал он быть задавленным артиллериею или повозками. Ввечеру московский ратник перенес его в избу и, подложив ему пук соломы в изголовье, также ушел. Тут уверился Михайло, что смерть его неизбежна; он не мог двигаться и пролежал таким образом всю ночь один. В избу его заглядывали многие, но видя раненого, уходили и запирали двери, дабы не слышать просьбы о помощи. Участь многих раненых!
«Нечаянным образом зашел в эту избу лейб-гвардии казачьего полка урядник Андриянов, который служил при штабе великого князя. Он узнал брата и принес несколько яиц в смятку, которыми Михайло и утолил свои голод. При уходе Андриянова, брат его просил написать мелом на воротах: «Муравьев 5-й». Ночь была холодная; платье же на нем было изорвано ядром. 27-го поутру войска наши уже отступали чрез Можайск и надежды к спасению, казалось, никакой более не оставалось, как неожиданный случай вывел брата из сего положения. Когда до Бородинского сражения Александр состоял в appиepгapде, при Коновницыне, товарищем при нем находился квартирмейстерской части подпоручик Юнг, который перед сражением заболел и уехал в Можайск. Увидя надпись на воротах, он вошел в избу и увидел Михайлу, которого он прежде не знал; не менее того долг сослуживца вызывал его на помощь. Юнг отыскал подводу с проводником и положив брата на телегу, отправил ее в Москву. По счастью случилось, что подводчик был из деревни Лукина, князя Урусова. Крестьянин приложил все старание свое, чтобы облегчить положение знакомого ему барина и довез его до 30-й версты, недоезжая Москвы. Михайло просил везде надписывать его имя на избах, в которых он останавливался, дабы мы могли его найти. Александр и нашел его по этим надписям. Он тотчас поехал в Москву, достал там коляску, которую привез к Михаиле и уложив его, продолжал путь. Приехав в Москву, он послал известить Пусторослева, который и пригласил известного оператора Лемера. Но когда сняли с ноги повязку, то увидали что антонов огонь уже показался. Я приехал в Москву в то самое время, как рану снова разтравляли».
«Спустя несколько лет пocле того, Михайло приезжал в отпуск к отцу в деревню и отыскивал лукинского крестьянина, чтобы его наградить; но его в деревне не было. Он с того времени не возвращался и никакого слуха о нем не было. Вероятно, что он погиб во время войны в числе многих ратников, не возвращавшихся в дома свои. Я слышал от Михайлы, что в минуту, когда он лежа на поле сражения, опомнился среди мертвых, то утешался мыслью о приобретенном праве оставить армию, размышляя, что если ему суждено умереть от раны, то и смерть сия предпочтительнее того, что он мог ожидать от усталости и изнеможения, ибо он давно уже перемогался. Труды его и переносимые нужды становились свыше сил. Если ему предстояло выздоровление, то он, все-таки предпочитал страдания от раны тем, которые он должен был переносить па службе. Посему можно судить о тогдашнем положении пашем. Мы с Александром были постарее Михаилы и от того могли лучше переносить усталость и труды, но истощилось и наше терпение!
«Денег у нас между тем не было ни гроша, а надобно было отправить раненого брата в Нижний Новгород, к отцу: надобно было ему в дорогу достать лекаря и снабдить кое-каким продовольствием. Я поехал к бывшему тогда в Москве полицмейстеру Александру Александровичу Волкову, двоюродному брату отца. У него во всех комнатах лежали знакомые ему раненые гвардейские офицеры, за которыми он ухаживал. На просьбу в займы денег, он вынул бумажник и дал мне счесть, сколько у него их осталось. Я нашел 120 рублей и он мне отдал половину их. С шестидесятью рублями я возвратился домой. Александр с своей стороны также достал несколько денег, и мы отдали их Михайле».
«Заложив оставшуюся в сарае коляску парою, мы отправили на ней раненого. За ним же ехала телега с поклажей, а за телегою шли оставшиеся дворовые люди, старики, бабы и ребятишки. Пусторослев также отправлялся в Нижний Новгород; он поехал вместе с братом и с ними известный врач того времени, Мудров, который полюбил брата, лечил и спас во второй раз от смерти. Александр проводил обоз сей верст 20 за Москву, и там простился с Михайлом, не надеясь когда либо с ним опять свидеться, потому что когда сняли перевязку, то нашли, что антонов огонь вновь открылся. С тех пор, о брате я ничего не слышал до времени обратного занятия нами Вильны».
Под родительским кровом и при попечениях М.Я. Мудрова, Муравьев скоро стал поправляться. Находясь тогда в Нижнем Новгороде, Муравьев получил известие о пожаловании ему за раны, полученные при Бородине, орден Св. Владимира 4-й ст. с бантом, — награду в то время весьма важную, даже и не для шестнадцатилетнего прапорщика. В начале следующего 1813 года, как только рана закрылась, он отправился к войскам, находившимся тогда за границей, и состоял при начальнике главного штаба. В августе участвовал в трехдневном сражении при Дрездене и в конце сентября командирован был в Петербург. Здесь он оставался до начала мал 1811 года, когда был отправлен с поручением на Кавказ. В половине февраля 1815 года снова был командирован на Кавказ, и также по особенному поручению. Об этих командировках мы ничего не можем сообщить, так как в делах генерального штаба не сохранилось о том никаких сведений. Можно однакож думать, что сделанное Муравьеву поручение было исполнено удовлетворительно, потому что тотчас по возвращение из первой командировки на Кавказ он был переведен в гвардейский генеральный штаб подпоручиком со старшинством с 16 августа 1813 года. Из частных же сообщений, относящихся к этому периоду времени, известно только, что Муравьев находился в продолжении нескольких педель в Пятигорске для пользования своей раненой ноги тамошними минеральными источниками и что он приобрел тут себе множество друзей своим прямодушием н неистощимым остроумием. В числе лиц, вспоминавшись потом с удовольствием о знакомстве с ним на водах, был некто Иероним Стрельбицкий, помещик Слонимского уезда, сосланный на жительство в Пятигорск за поступление в войска, формированные в Слониме генералом Конопкой для французской армии.
В Петербурге Муравьев жил в 1815г. в Грязной улице, в доме Крестовского, вместе с братом своим Николаем, двумя Колошиными и Бурцовым, сослуживцами своими но генеральному штабу. Отец давал ему, как и другим братьям, по 60 руб. ассигнациями в год, — пособие чрезвычайно умеренное, заставлявшее его, как он говорил, скитаться по перифериям столицы. Живя в пятером артелью, они имели общий стол. Едва ли нужно добавлять, что обед молодых офицеров не отличатся лукулловскою изысканностью. По возвращении из похода Муравьев вместе с братом своим Николаем расположились на жительстве в деревянном одноэтажном доме гоф-фурьера Сергея Захаровича Крылова, существующем и поныне в переулке, разделяющем Аракчеевские казармы. Старший брат, Александр Николаевич, жил особо в Офицерской улице, во втором доме от Вознесенского проспекта. Служба в гвардейском генеральном штабе оставляла Муравьеву очень много досужего времени, особливо зимой. К этому времени, кажется, следует отнести первый его ученый труд, написанный под влиянием впечатлений, вынесенных им с Кавказской линии. В то время еще не существовало хотя сколько нибудь удовлетворительной карты Кавказа. Неимение достаточная числа хороших геодезистов, знакомых с употреблением барометра при определены высот, составляло главнейшее препятствие к производству на Кавказе правильной и точной съемки. Для устранения этого недостатка, Муравьев все свои досуги в 1816 и 1817 годах посвящал составлению руководства, названного им: Измерение высот посредством барометрических наблюдений. Это руководство, оставшееся в рукописи, по всем вероятиям, предназначалось им для преподавания в московском учебном заведении для колонновожатых. Никогда не быв большим охотником до театров, концертов и прочих развлечений, которыми изобилует столица, он большую часть времени проводил в чтении или за любимыми своими математическими выкладками. Подобная уединенная жизнь и выбор занятий, вызывавших на размышление, весьма естественно должны были породить в душе его ряд убеждений, независимых от окружавшей его среды. Брошенный в водоворот жизни несовершеннолетним еще юношей, он очень рано приобрел привычку, обходиться без посторонней помощи и с тем вместе навык руководить действиями других, хотя не на широком поприще преподавателя аналитической геометрии, но все-таки, поприще весьма удовлетворительным для самолюбия пятнадцатилетнего юноши. С производством же в офицеры порученная ему обязанность экзаменатора при главном штабе, конечно, вовсе не удовлетворяла ни снедавшей его жажды к деятельности, ни его честолюбия. Старинное государственное правило: si vis pacem para bellum казалось было тогда забыто: из офицеров генерального штаба не подготовлялись для будущих армий предводители и администраторы; они уже не изучали театры войн в политическом, экономическом и других отношениях. Утрачивая свою специальность, они исполняли при войсках роль жалонерных офицеров, и часть их, находившаяся при польской армии, получила малиновый прибор. Из дел того времени видно, что чрез генеральный штаб выписывались для придворных дам варшавские башмаки. Вообще круг обязанностей офицеров квартирмейстерской части с окончанием войны принял одностороннее техническое направление военных топографов и ограничевался составлением маршрутов, расквартированием войск и съемками. Самая служба в генеральном штабе не взирая на мощное покровительство князя Волконского, не представляла особой заманчивости: вся карьера заканчивалась чином полковника и только немногие поднимались выше. Поэтому Муравьев был недоволен своим служебным положением и в ожидании лучшего, сидел у моря и ожидал погоды (с.69-90)
Дмитрий Андреевич Кропотов (1817-1875). Жизнь графа М.Н. Муравьева, в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно: биографический очерк, составленный Д.А. Кропотовым. Санкт-Петербург: в типографии В. Безобразова и комп., 1874
http://dlib.rsl.ru/01003604069
http://www.knigafund.ru/books/8511/read#page63
Дед-Дуб-Сноп наш
http://kirsoft.com.ru/skb13/KSNews_466.htm
http://kirsoft.com.ru/skb13/KSNews_467.htm
|
Вакансии для учителей
|
|
|
|
|
| |
Copyright © ПроШколу.ру
2007-2024. Все права защищены.
|
|
|
|
Использование материалов данного ресурса допустимо только с письменного разрешения администрации сайта.
|
|
|
|
Поиск по порталу
|
|
| ▫
Астры, астры, господа!
Словно дар из космоса
Шлёт далёкая звезда
Нам с приходом осени.
6813534-a3298085
Все цветы ушли ко сну,
С летом попрощались,
Заглядевшись на Луну,
Астры опоздали
Август пальчиком грозит
Этим непоседам,
Но бутонов яркий вид
Не скрыть тумана пледом .
Затянулись небеса
Цветом серой стали
Утром ранняя роса
Листья больно жалит.
Но цветут назло погоде
Синий, белый красный,
В ярком этом хороводе -
Верный, чистый, страстный
Хоть теряет по ночам
Листья старый тополь,
А космическим цветам
С неба слышен шёпот
Говорят, совсем не вздор,
Сами, мол, слыхали
Их душевный разговор
С сёстрами в астрале
Так что ночью, господа,
Если вам Вам не спится,
Отправляйтесь к ним тогда,
Чтобы в них влюбиться
`Астры осенние`
Муз. Н. Харито. Слова С. Грей
5477791-a3298085
▫ Спасибо, Фёдор Максимович))
▫ Спасибо, Нина, не мне, а интернету, при всей его вредности. Это я к тому, что раньше нас информировали далеко не о всех выдающихся людях в истории России. Не знаю, почему, может, чтобы не перегружать информацией, может не хватало `мощностЕй`,))) а может, по каким то иным причинам... Вполне определённый круг художников, певцов, поэтов. А сейчас информированные специалисты получили возможность выкладывать материалы в сеть, и это просто сказка, сколько интересного и познавательного можно узнать. И остаётся только жалеть о том, что время у компа ограничено по разным причинам - занятость, здоровье и т.д. Меня поражает, мимо скольких талантливейших художников, например, в русской, самой живой живописи мы могли бы пройти.. А ведь картины, особенно наших художников, от Сороки, Аргунова до Глазунова, Палачева - это рассказы о реальной жизни народа, его быте, традициях, бедах и радостях... Пафосно??? Но это так...
А уж песенная культура! Ведь было такое впечатление, что раньше и не пели песен вовсе. Ну там Шаляпин, Собинов, где-то Утёсов, а кроме? А оказывается пели, и как! И ещё где-то находятся записи чуть ли не крепостных певиц. Утрирую, конечно, но имена и истории их жизни становятся известны...
Так что спасибо интернету, будь он неладен!))))
▫ Магнолию опыляют жуки! Цветок времён динозавров.
▫ Магнолия в коллаже славном
Цветёт себе, цветёт забавно
На радость людям, и себе,
И труженице пчеле.
▫ Нина Николаевна, удивляюсь вашей памяти! Вот он, Шекспир,
и мой в том числе!
6284375-a600823
|
|
|
|
|
